Осень (По узкой тропинке…)
По узкой тропинке Я шел, упоенный мечтою своей, И в каждой былинке Горело сияние чьих-то очей.
Сплеталися травы И медленно пели и млели цветы, Дыханьем отравы Зеленой, осенней светло залиты.
И в счастье обмана Последних холодных и властных лучей Звенел хохот Пана И слышался говор нездешних речей.
И девы-дриады, С кристаллами слез о лазурной весне, Вкусили отраду, Забывшись в осеннем, божественном сне.
Я знаю измену, Сегодня я Пана ликующий брат, А завтра одену Из снежных цветов прихотливый наряд.
И грусть ледяная Расскажет утихшим волненьем в крови О счастье без рая, Глазах без улыбки и снах без любви.
Николай Гумилев
Основатели
Ромул и Рем взошли на гору, Холм перед ними был дик и нем. Ромул сказал: «Здесь будет город». «Город как солнце»,- ответил Рем.
Ромул сказал: «Волей созвездий Мы обрели наш древний почет». Рем отвечал: «Что было прежде, Надо забыть, глянем вперед».
«Здесь будет цирк,- промолвил Ромул,- Здесь будет дом наш, открытый всем». «Но нужно поставить ближе к дому Могильные склепы»,- ответил Рем.
Николай Гумилев Январь 1908, Париж
Отвечай мне, картонажный мастер
Отвечай мне, картонажный мастер, Что ты думал, делая альбом Для стихов о самой нежной страсти Толщиною в настоящий том?
Картонажный мастер, глупый, глупый, Видишь, кончилась моя страда, Губы милой были слишком скупы, Сердце не дрожало никогда.
Страсть пропела песней лебединой, Никогда ей не запеть опять, Так же как и женщине с мужчиной Никогда друг друга не понять.
Но поет мне голос настоящий, Голос жизни близкой для меня, Звонкий, словно водопад гремящий, Словно гул растущего огня:
«В этом мире есть большие звезды, В этом мире есть моря и горы, Здесь любила Беатриче Данта, Здесь ахейцы разорили Трою! Если ты теперь же не забудешь Девушку с огромными глазами, Девушку с искусными речами, Девушку, которой ты не нужен, То и жить ты, значит, недостоин».
Отказ
Царица — иль, может быть, только печальный ребенок, Она наклонялась над сонно-вздыхающим морем, И стан ее, стройный и гибкий, казался так тонок, Он тайно стремился навстречу серебряным взорам.
Сбегающий сумрак. Какая-то крикнула птица, И вот перед ней замелькали на влаге дельфины. Чтоб плыть к бирюзовым владеньям влюбленного принца, Они предлагали свои глянцевитые спины.
Но голос хрустальный казался особенно звонок, Когда он упрямо сказал роковое: «Не надо»… Царица, иль, может быть, только капризный ребенок, Усталый ребенок с бессильною мукою взгляда.
Николай Гумилев Сентябрь 1907, Париж
Отравленный
«Ты совсем, ты совсем снеговая, Как ты странно и страшно бледна! Почему ты дрожишь, подавая Мне стакан золотого вина?»
Отвернулась печальной и гибкой… Что я знаю, то знаю давно, Но я выпью, и выпью с улыбкой Все налитое ею вино.
А потом, когда свечи потушат И кошмары придут на постель, Те кошмары, что медленно душат, Я смертельный почувствую хмель…
И приду к ней, скажу: «Дорогая, Видел я удивительный сон. Ах, мне снилась равнина без края И совсем золотой небосклон.
Знай, я больше не буду жестоким, Будь счастливой, с кем хочешь, хоть с ним, Я уеду далеким, далеким, Я не буду печальным и злым.
Мне из рая, прохладного рая, Видны белые отсветы дня… И мне сладко — не плачь, дорогая,— Знать, что ты отравила меня».
Николай Гумилев 1911
Отрывок (Христос сказал…)
Христос сказал: «Убогие блаженны, Завиден рок слепцов, калек и нищих, Я их возьму в надзвездные селенья, Я сделаю их рыцарями неба И назову славнейшими из славных…» Пусть! Я приму! Но как же те, другие, Чьей мыслью мы теперь живем и дышим, Чьи имена звучат нам как призывы? Искупят чем они свое величье, Как им заплатит воля равновесья? Иль Беатриче стала проституткой, Глухонемым — великий Вольфганг Гете И Байрон — площадным шутом… О ужас!
Памяти Анненского
К таким нежданным и певучим бредням Зовя с собой умы людей, Был Иннокентий Анненский последним Из царскосельских лебедей.
Я помню дни: я, робкий, торопливый, Входил в высокий кабинет, Где ждал меня спокойный и учтивый, Слегка седеющий поэт.
Десяток фраз, пленительных и странных, Как бы случайно уроня, Он вбрасывал в пространство безымянных Мечтаний — слабого меня.
О, в сумрак отступающие вещи И еле слышные духи, И этот голос, нежный и зловещий, Уже читающий стихи!
В них плакала какая-то обида, Звенела медь и шла гроза, А там, над шкафом, профиль Эврипида Слепил горящие глаза.
…Скамью я знаю в парке; мне сказали, Что он любил сидеть на ней, Задумчиво смотря, как сини дали В червонном золоте аллей.
Там вечером и страшно и красиво, В тумане светит мрамор плит, И женщина, как серна боязлива, Во тьме к прохожему спешит.
Она глядит, она поет и плачет, И снова плачет и поет, Не понимая, что всё это значит, Но только чувствуя — не тот.
Журчит вода, протачивая шлюзы, Сырой травою пахнет мгла, И жалок голос одинокой музы, Последней — Царского Села.
Память
Только змеи сбрасывают кожи, Чтоб душа старела и росла. Мы, увы, со змеями не схожи, Мы меняем души, не тела.
Память, ты рукою великанши Жизнь ведешь, как под уздцы коня, Ты расскажешь мне о тех, что раньше В этом теле жили до меня.
Самый первый: некрасив и тонок, Полюбивший только сумрак рощ, Лист опавший, колдовской ребенок, Словом останавливавший дождь.
Дерево да рыжая собака — Вот кого он взял себе в друзья, Память, память, ты не сыщешь знака, Не уверишь мир, что то был я.
И второй… Любил он ветер с юга, В каждом шуме слышал звоны лир, Говорил, что жизнь — его подруга, Коврик под его ногами — мир.
Он совсем не нравится мне, это Он хотел стать богом и царем, Он повесил вывеску поэта Над дверьми в мой молчаливый дом.
Я люблю избранника свободы, Мореплавателя и стрелка, Ах, ему так звонко пели воды И завидовали облака.
Высока была его палатка, Мулы были резвы и сильны, Как вино, впивал он воздух сладкий Белому неведомой страны.
Память, ты слабее год от году, Тот ли это или кто другой Променял веселую свободу На священный долгожданный бой.
Знал он муки голода и жажды, Сон тревожный, бесконечный путь, Но святой Георгий тронул дважды Пулею не тронутую грудь.
Я — угрюмый и упрямый зодчий Храма, восстающего во мгле, Я возревновал о славе Отчей, Как на небесах, и на земле.
Сердце будет пламенем палимо Вплоть до дня, когда взойдут, ясны, Стены Нового Иерусалима На полях моей родной страны.
И тогда повеет ветер странный — И прольется с неба страшный свет, Это Млечный Путь расцвел нежданно Садом ослепительных планет.
Предо мной предстанет, мне неведом, Путник, скрыв лицо; но все пойму, Видя льва, стремящегося следом, И орла, летящего к нему.
Крикну я… но разве кто поможет, Чтоб моя душа не умерла? Только змеи сбрасывают кожи, Мы меняем души, не тела.
Николай Гумилев Апрель 1921
Персей
Скульптура Кановы
Его издавна любят музы, Он юный, светлый, он герой, Он поднял голову Медузы Стальной, стремительной рукой.
И не увидит он, конечно, Он, в чьей душе всегда гроза, Как хороши, как человечны Когда-то страшные глаза,
Черты измученного болью, Теперь прекрасного лица… Мальчишескому своеволью Нет ни преграды, ни конца.
Вон ждет нагая Андромеда, Пред ней свивается дракон, Туда, туда, за ним Победа Летит, крылатая, как он.
Николай Гумилев 1912
Персидская миниатюра
Когда я кончу наконец Игру в cache-cache со смертью хмурой, То сделает меня Творец Персидскою миниатюрой.
И небо, точно бирюза, И принц, поднявший еле-еле Миндалевидные глаза На взлет девических качелей.
С копьем окровавленным шах, Стремящийся тропой неверной На киноварных высотах За улетающею серной.
И ни во сне, ни наяву Невиданные туберозы, И сладким вечером в траву Уже наклоненные лозы.
А на обратной стороне, Как облака Тибета чистой, Носить отрадно будет мне Значок великого артиста.
Благоухающий старик, Негоциант или придворный, Взглянув, меня полюбит вмиг Любовью острой и упорной.
Его однообразных дней Звездой я буду путеводной. Вино, любовниц и друзей Я заменю поочередно.
И вот когда я утолю, Без упоенья, без страданья, Старинную мечту мою — Будить повсюду обожанье.
Николай Гумилев 1919