Туркестанские генералы
Под смутный говор, стройный гам, Сквозь мерное сверканье балов, Так странно видеть по стенам Высоких старых генералов.
Приветный голос, ясный взгляд, Бровей седеющих изгибы Нам ничего не говорят О том, о чем сказать могли бы.
И кажется, что в вихре дней, Среди сановников и денди, Они забыли о своей Благоухающей легенде.
Они забыли дни тоски, Ночные возгласы: «К оружью», Унылые солончаки И поступь мерную верблюжью;
Поля неведомой земли, И гибель роты несчастливой, И Уч-Кудук, и Киндерли, И русский флаг над белой Хивой.
Забыли? Нет! Ведь каждый час Каким-то случаем прилежным Туманит блеск спокойных глаз, Напоминает им о прежнем.
«Что с вами?» — «Так, нога болит». «Подагра?» — «Нет, сквозная рана». И сразу сердце защемит Тоска по солнцу Туркестана.
И мне сказали, что никто Из этих старых ветеранов, Средь копий Греза и Ватто, Средь мягких кресел и диванов,
Не скроет ветхую кровать, Ему служившую в походах, Чтоб вечно сердце волновать Воспоминаньем о невзгодах.
Николай Гумилев Октябрь 1911
Ты говорил слова пустые
Ты говорил слова пустые, А девушка и расцвела, Вот чешет кудри золотые, По-праздничному весела. Теперь ко всем церковным требам Молиться ходит о твоем. Ты стал ей солнцем, стал ей небом, Ты стал ей ласковым дождем. Глаза темнеют, чуя грозы. Неровен вздох ее и част. Она пока приносит розы, Но захоти, и жизнь отдаст.
Николай Гумилев
Ты не могла иль не хотела
Ты не могла иль не хотела Мою почувствовать истому, Свое дурманящее тело И сердце бережешь другому.
Зато, когда перед бедою Я обессилю, стиснув зубы, Ты не придешь смочить водою Мои запекшиеся губы.
В часы последнего усилья, Когда и ангелы заплещут, Твои сияющие крылья Передо мной не затрепещут.
И ввстречу радостной победе Мое ликующее знамя Ты не поднимешь в реве меди Своими нежными руками.
И ты меня забудешь скоро, И я не стану думать, вольный, О милой девочке, с которой Мне было нестерпимо больно.
Николай Гумилев 1917
Ты пожалела, ты простила
Ты пожалела, ты простила И даже руку подала мне, Когда в душе, где смерть бродила, И камня не было на камне.
Так победитель благородный Предоставляет без сомненья Тому, кто был сейчас свободный, И жизнь и даже часть именья.
Всё, что бессонными ночами Из тьмы души я вызвал к свету, Всё, что даровано богами Мне, воину, и мне, поэту,
Всё, пред твоей склоняясь властью, Всё дам и ничего не скрою За ослепительное счастье Хоть иногда побыть с тобою.
Лишь песен не проси ты милых, Таких, как я слагал когда-то, Ты знаешь, я их петь не в силах Скрипучим голосом кастрата.
Не накажи меня за эти Слова, не ввергни снова в бездну,— Когда-нибудь при лунном свете, Раб истомленный, я исчезну.
Я побегу в пустынном поле Через канавы и заборы, Забыв себя и ужас боли, И все условья, договоры.
И не узнаешь никогда ты, Чтоб в сердце не вошла тревога, В какой болотине проклятой Моя окончилась дорога.
У камина
Наплывала тень… Догорал камин, Руки на груди, он стоял один,
Неподвижный взор устремляя вдаль, Горько говоря про свою печаль:
«Я пробрался в глубь неизвестных стран, Восемьдесят дней шел мой караван;
Цепи грозных гор, лес, а иногда Странные вдали чьи-то города,
И не раз из них в тишине ночной В лагерь долетал непонятный вой.
Мы рубили лес, мы копали рвы, Вечерами к нам подходили львы.
Но трусливых душ не было меж нас, Мы стреляли в них, целясь между глаз.
Древний я отрыл храм из-под песка, Именем моим названа река.
И в стране озер пять больших племен Слушались меня, чтили мой закон.
Но теперь я слаб, как во власти сна, И больна душа, тягостно больна;
Я узнал, узнал, что такое страх, Погребенный здесь, в четырех стенах;
Даже блеск ружья, даже плеск волны Эту цепь порвать ныне не вольны…»
И, тая в глазах злое торжество, Женщина в углу слушала его.
Николай Гумилев 1911
У меня не живут цветы
У меня не живут цветы, Красотой их на миг я обманут, Постоят день-другой и завянут, У меня не живут цветы.
Да и птицы здесь не живут, Только хохлятся скорбно и глухо, А наутро — комочек из пуха… Даже птицы здесь не живут.
Только книги в восемь рядов, Молчаливые, грузные томы, Сторожат вековые истомы, Словно зубы в восемь рядов.
Мне продавший их букинист, Помню, был горбатым, и нищим… …Торговал за проклятым кладбищем Мне продавший их букинист.
Николай Гумилев 1910
У цыган
Толстый, качался он, как в дурмане, Зубы блестели из-под хищных усов, На ярко-красном его доломане Сплетались узлы золотых шнуров.
Струна… И гортанный вопль… И сразу Сладостно так заныла кровь моя, Так убедительно поверил я рассказу Про иные, родные мне края.
Вещие струны — это жилы бычьи, Но горькой травой питались быки, Гортанный голос — жалобы девичьи Из-под зажимающей рот руки.
Пламя костра, пламя костра, колонны Красных стволов и оглушительный гик. Ржавые листья топчет гость влюбленный — Кружащийся в толпе бенгальский тигр.
Капли крови текут с усов колючих, Томно ему, он сыт, он опьянел, Ах, здесь слишком много бубнов гремучих, Слишком много сладких, пахучих тел.
Мне ли видеть его в дыму сигарном, Где пробки хлопают, люди кричат, На мокром столе чубуком янтарным Злого сердца отстукивающим такт?
Мне, кто помнит его в струге алмазном, На убегающей к Творцу реке Грозою ангелов и сладким соблазном, С кровавой лилией в тонкой руке?
Девушка, что же ты? Ведь гость богатый, Встань перед ним, как комета в ночи. Сердце крылатое в груди косматой Вырви, вырви сердце и растопчи.
Шире, всё шире, кругами, кругами Ходи, ходи и рукой мани, Так пар вечерний плавает лугами, Когда за лесом огни и огни.
Вот струны-быки и слева и справа, Рога их — смерть, и мычанье — беда, У них на пастбище горькие травы, Колючий волчец, полынь, лебеда.
Хочет встать, не может… Кремень зубчатый, Зубчатый кремень, как гортанный крик, Под бархатной лапой, грозно подъятой, В его крылатое сердце проник.
Рухнул грудью, путая аксельбанты, Уже ни пить, ни смотреть нельзя, Засуетились официанты, Пьяного гостя унося.
Что ж, господа, половина шестого? Счет, Асмодей, нам приготовь! Девушка, смеясь, с полосы кремневой Узким язычком слизывает кровь.
Ужас
Я долго шел по коридорам, Кругом, как враг, таилась тишь. На пришлеца враждебным взором Смотрели статуи из ниш.
В угрюмом сне застыли вещи, Был странен серый полумрак, И точно маятник зловещий, Звучал мой одинокий шаг.
И там, где глубже сумрак хмурый, Мой взор горящий был смущен Едва заметною фигурой В тени столпившихся колонн.
Я подошел, и вот мгновенный, Как зверь, в меня вцепился страх: Я встретил голову гиены На стройных девичьих плечах.
На острой морде кровь налипла, Глаза зияли пустотой, И мерзко крался шепот хриплый: «Ты сам пришел сюда, ты мой!»
Мгновенья страшные бежали, И наплывала полумгла, И бледный ужас повторяли Бесчисленные зеркала.
Николай Гумилев Ноябрь 1907
Укротитель зверей
…Как мой китайский зонтик красен, Натерты мелом башмачки. Анна Ахматова
Снова заученно смелой походкой Я приближаюсь к заветным дверям. Звери меня дожидаются там, Пестрые звери за крепкой решеткой.
Будут рычать и пугаться бича, Будут сегодня еще вероломней Или покорней… не все ли равно мне, Если я молод и кровь горяча?
Только… я вижу все чаще и чаще (Вижу и знаю, что это лишь бред) Странного зверя, которого нет, Он — золотой, шестикрылый, молчащий.
Долго и зорко следит он за мной И за движеньями всеми моими, Он никогда не играет с другими И никогда не придет за едой.
Если мне смерть суждена на арене, Смерть укротителя, знаю теперь: Этот, незримый для публики, зверь Первым мои перекусит колени.
Фанни, завял вами данный цветок, Вы ж, как всегда, веселы на канате. Зверь мой, он дремлет у вашей кровати, Смотрит в глаза вам, как преданный дог.
Николай Гумилев Март 1912
Умный дьявол
Мой старый друг, мой верный Дьявол, Пропел мне песенку одну: «Всю ночь моряк в пучине плавал, А на заре пошел ко дну.
Кругом вставали волны-стены, Спадали, вспенивались вновь, Пред ним неслась, белее пены, Его великая любовь.
Он слышал зов, когда он плавал: «О, верь мне, я не обману»… Но помни,- молвил умный Дьявол,- Он на заре пошел ко дну».
Николай Гумилев Июнь 1906