Монолог Мерлин Монро
Я Мерлин, Мерлин. Я героиня самоубийства и героина. Кому горят мои георгины? С кем телефоны заговорили? Кто в костюмерной скрипит лосиной?
Невыносимо,
невыносимо, что не влюбиться, невыносимо без рощ осиновых, невыносимо самоубийство, но жить гораздо невыносимей!
Продажи. Рожи. Шеф ржет, как мерин (Я помню Мерлин. Ее глядели автомобили. На стометровом киноэкране в библейском небе, меж звезд обильных, над степью с крохотными рекламами дышала Мерлин, ее любили…
Изнемогают, хотят машины. Невыносимо), невыносимо лицом в сиденьях, пропахших псиной! Невыносимо, когда насильно, а добровольно — невыносимей!
Невыносимо прожить, не думая, невыносимее — углубиться. Где наша вера? Нас будто сдунули, существованье — самоубийство,
самоубийство — бороться с дрянью, самоубийство — мириться с ними, невыносимо, когда бездарен, когда талантлив — невыносимей,
мы убиваем себя карьерой, деньгами, девками загорелыми, ведь нам, актерам, жить не с потомками, а режиссеры — одни подонки,
мы наших милых в объятьях душим, но отпечатываются подушки на юных лицах, как след от шины, невыносимо,
ах, мамы, мамы, зачем рождают? Ведь знала мама — меня раздавят, о, кинозвездное оледененье, нам невозможно уединенье, в метро, в троллейбусе, в магазине «Приветик, вот вы!»— глядят разини,
невыносимо, когда раздеты во всех афишах, во всех газетах, забыв, что сердце есть посередке, в тебя завертывают селедки,
лицо измято, глаза разорваны (как страшно вспомнить во «Франс-Обзёрвере» свой снимок с мордой самоуверенной на обороте у мертвой Мерлин!).
Орет продюсер, пирог уписывая: «Вы просто дуся, ваш лоб — как бисерный!» А вам известно, чем пахнет бисер?! Самоубийством!
Самоубийцы — мотоциклисты, самоубийцы спешат упиться, от вспышек блицев бледны министры — самоубийцы, самоубийцы, идет всемирная Хиросима, невыносимо,
невыносимо все ждать, чтоб грянуло, а главное — необъяснимо невыносимо, ну, просто руки разят бензином!
невыносимо горят на синем твои прощальные апельсины…
Я баба слабая. Я разве слажу? Уж лучше — сразу!
Андрей Вознесенский 1963
Мордеем, друг. Подруги молодеют
Мордеем, друг. Подруги молодеют. Не горячитесь. Опробуйте своей моделью как «анти» превращается в античность.
Андрей Вознесенский
Мотогонки по вертикальной стене
Н. Андросовой
Заворачивая, манежа, Свищет женщина по манежу! Краги — красные, как клешни. Губы крашеные — грешны. Мчит торпедой горизонтальною, Хризантему заткнув за талию!
Ангел атомный, амазонка! Щеки вдавлены, как воронка. Мотоцикл над головой Электрическою пилой.
Надоело жить вертикально. Ах, дикарочка, дочь Икара… Обыватели и весталки Вертикальны, как «ваньки-встаньки».
В этой, взвившейся над зонтами, Меж оваций, афиш, обид, Сущность женщины горизонтальная Мне мерещится и летит!
Ах, как кружит ее орбита! Ах, как слезы белкам прибиты! И тиранит ее Чингисхан — Тренирующий Сингичанц…
СИНГИЧАНЦ: «Ну, а с ней не мука? Тоже трюк — по стене, как муха… А вчера камеру проколола… Интриги…. Пойду напишу по инстанции… И царапается, как конокрадка».
Я к ней вламываюсь в антракте. «Научи,— говорю,— горизонту…»
А она молчит, амазонка. А она головой качает. А ее еще трек качает. А глаза полны такой — горизонтальною тоской!
Андрей Вознесенский 1961
Муравей
Он приплыл со мной с того берега, заблудившись в лодке моей. Не берут его в муравейники. С того берега муравей.
Черный он, и яички беленькие, даже, может быть, побелей… Только он муравей с того берега, с того берега муравей.
С того берега он, наверное, как католикам старовер, где иголки таскать повелено остриями не вниз, а вверх.
Я б отвез тебя, черта беглого, да в толпе не понять — кто чей. Я и сам не имею пеленга того берега, муравей.
Того берега, где со спелинкой земляниковые бока… Даже я не умею пеленга, чтобы сдвинулись берега!
Через месяц на щепке, как Беринг, доплывет он к семье своей, но ответят ему с того берега: «С того берега муравей».
Андрей Вознесенский 1973
Мы — кочевые, мы — кочевые
Мы — кочевые, мы — кочевые, мы, очевидно, сегодня чудом переночуем, а там — увидим!
Квартиры наши конспиративны, как в спиритизме, чужие стены гудят как храмы, чужие драмы,
со стен пожаром холсты и схимники… а ну пошарим — что в холодильнике?
Не нас заждался на кухне газ, и к телефонам зовут не нас,
наиродное среди чужого, и как ожоги,
чьи поцелуи горят во тьме, еще не выветрившиеся вполне?
Милая, милая, что с тобой? Мы эмигрировали в край чужой,
ну что за город, глухой как чушки, где прячут чувства?
Позорно пузо растить чинуше — но почему же,
когда мы рядом, когда нам здорово — что ж тут позорного?
Опасно с кафедр нести напраслину — что ж в нас опасного?
не мы опасны, а вы лабазны, людье, которым любовь опасна!
Опротивели, конспиративные!.. Поджечь обои? вспороть картины? об стены треснуть сервиз, съезжая?..
«Не трожь тарелку — она чужая».
Андрей Вознесенский 1964
На озере
Прибегала в мой быт холостой, задувала свечу, как служанка. Было бешено хорошо и задуматься было ужасно!
Я проснусь и промолвлю: «Да здррра- вствует бодрая температура!» И на высохших после дождя громких джинсах — налет перламутра.
Спрыгну в сад и окно притворю, чтобы бритва тебе не жужжала. Шнур протянется в спальню твою. Дело близилось к сентябрю. И задуматься было ужасно,
что свобода пуста, как труба, что любовь — это самодержавье. Моя шумная жизнь без тебя не имеет уже содержанья.
Ощущение это прошло, прошуршавши по саду ужами… Несказаемо хорошо! А задуматься — было ужасно.
На плотах
Нас несет Енисей. Как плоты над огромной и черной водой. Я — ничей! Я — не твой, я — не твой, я — не твой! Ненавижу провал твоих губ, твои волосы, платье, жилье. Я плевал На святое и лживое имя твое! Ненавижу за ложь телеграмм и открыток твоих, Ненавижу, как нож по ночам ненавидит живых. Ненавижу твой шелк, проливные нейлоны гардин. Мне нужнее мешок, чем холстина картин! Атаманша-тихоня телефон-автоматной Москвы, Я страшон, как Иона, почернел и опух от мошки. Блещет , словно сазан, голубая щека рыбака. «Нет» — слезам. «Да» — мужским, продубленным рукам. «Да» — девчатам разбойным, купающим МАЗ, как коня, «Да» — брандспойтам, Сбивающим горе с меня.
На суде, в раю или в аду
На суде, в раю или в аду скажет он, когда придут истцы: «Я любил двух женщин как одну, хоть они совсем не близнецы».
Все равно, что скажут, все равно… Не дослушивая ответ, он двустворчатое окно застегнет на черный шпингалет.
Нам, как аппендицит…
Нам, как аппендицит, поудаляли стыд.
Бесстыдство — наш удел. Мы попираем смерть. Ну, кто из нас краснел? Забыли, как краснеть!
Сквозь ставни наших щек Не просочится свет. Но по ночам — как шов, заноет — спасу нет!
Я думаю, что бог в замену глаз и уш нам дал мембраны щек, как осязанье душ.
Горит моя беда, два органа стыда — не только для бритья, не только для битья.
Спускаюсь в чей-то быт, смутясь, гляжу кругом — мне гладит щеки стыд с изнанки утюгом.
Как стыдно, мы молчим. Как минимум — схохмим. Мне стыдно писанин, написанных самим!
Далекий ангел мой, стыжусь твоей любви авиазаказной… Мне стыдно за твои
соленые, что льешь. Но тыщи раз стыдней, что не отыщешь слез на дне души моей.
Смешон мужчина мне с напухшей тучей глаз. Постыднее вдвойне, что это в первый раз.
И черный ручеек бежит на телефон за все, за все, что он имел и не сберег.
За все, за все, за все, что было и ушло, что сбудется ужо, и все еще — не все…
В больнице режиссер Чернеет с простыней. Ладони распростер. Но тыщи раз стыдней,
что нам глядит в глаза, как бы чужие мы, стыдливая краса хрустальнейшей страны.
Застенчивый укор застенчивых лугов, застенчивая дрожь застенчивейших рощ…
Обязанность стиха быть органом стыда.
Нас много. Нас может быть четверо
Б. Ахмадулиной
Нас много. Нас может быть четверо. Несемся в машине как черти. Оранжеволоса шоферша. И куртка по локоть — для форса.
Ах, Белка, лихач катастрофный, нездешняя ангел на вид, хорош твой фарфоровый профиль, как белая лампа горит!
В аду в сковородки долдонят и вышлют к воротам патруль, когда на предельном спидометре ты куришь, отбросивши руль.
Люблю, когда выжав педаль, хрустально, как тексты в хорале, ты скажешь: «Какая печаль! права у меня отобрали…
Понимаешь, пришили превышение скорости в возбужденном состоянии. А шла я вроде нормально…»
Не порть себе, Белочка, печень. Сержант нас, конечно, мудрей, но нет твоей скорости певчей в коробке его скоростей.
Обязанности поэта не знать километроминут, брать звуки со скоростью света, как ангелы в небе поют.
За эти года световые пускай мы исчезнем, лучась, пусть некому приз получать. Мы выжали скорость впервые.
Жми, Белка, божественный кореш! И пусть не собрать нам костей. Да здравствует певчая скорость, убийственнейшая из скоростей!
Что нам впереди предначертано? Нас мало. Нас может быть четверо. Мы мчимся — а ты божество! И все-таки нас большинство.