Осень в Сигулде
Свисаю с вагонной площадки, прощайте,
прощай мое лето, пора мне, на даче стучат топорами, мой дом забивают дощатый, прощайте,
леса мои сбросили кроны, пусты они и грустны, как ящик с аккордеона, а музыку — унесли,
мы — люди, мы тоже порожни, уходим мы, так уж положено, из стен, матерей и из женщин, и этот порядок извечен,
прощай, моя мама, у окон ты станешь прозрачно, как кокон, наверно, умаялась за день, присядем,
друзья и враги, бывайте, гуд бай, из меня сейчас со свистом вы выбегайте, и я ухожу из вас,
о родина, попрощаемся, буду звезда, ветла, не плачу, не попрошайка, спасибо, жизнь, что была,
на стрельбищах в 10 баллов я пробовал выбить 100, спасибо, что ошибался, но трижды спасибо, что
в прозрачные мои лопатки входило прозренье, как в резиновую перчатку красный мужской кулак,
«Андрей Вознесенский» — будет, побыть бы не словом, не бульдиком, еще на щеке твоей душной — «Андрюшкой»,
спасибо, что в рощах осенних ты встретилась, что-то спросила и пса волокла за ошейник, а он упирался, спасибо,
я ожил, спасибо за осень, что ты мне меня объяснила, хозяйка будила нас в восемь, а в праздники сипло басила пластинка блатного пошиба, спасибо,
но вот ты уходишь, уходишь, как поезд отходит, уходишь… из пор моих полых уходишь, мы врозь друг из друга уходим, чем нам этот дом неугоден?
Ты рядом и где-то далеко, почти что у Владивостока,
я знаю, что мы повторимся в друзья и подругах, в травинках, нас этот заменит и тот — «природа боится пустот»,
спасибо за сдутые кроны, на смену придут миллионы, за ваши законы — спасибо,
но женщина мчится по склонам, как огненный лист за вагоном…
Спасите!
Андрей Вознесенский 1961
Охота на зайца
Ю. Казакову
Травят зайца. Несутся суки. Травля! Травля! Сквозь лай и гам. И оранжевые кожухи апельсинами по снегам.
Травим зайца. Опохмелившись, я, завгар, лейтенант милиции, лица в валенках, в хроме лица, зять Букашкина с пацаном —
Газанем!
Газик, чудо индустриализации, наворачивает цепя. Трали-вали! Мы травим зайца. Только, может, травим себя?
Юрка, как ты сейчас в Гренландии? Юрка, в этом что-то неладное, если в ужасе по снегам скачет крови живой стакан!
Страсть к убийству, как страсть к зачатию, ослепленная и зловещая, она нынче вопит: зайчатины! Завтра взвоет о человечине…
Он лежал посреди страны, он лежал, трепыхаясь слева, словно серое сердце леса, тишины.
Он лежал, синеву боков он вздымал, он дышал пока еще, как мучительный глаз, моргающий, на печальной щеке снегов.
Но внезапно, взметнувшись свечкой, он возник, и над лесом, над черной речкой резанул человечий крик!
Звук был пронзительным и чистым, как ультразвук или как крик ребенка. Я знал, что зайцы стонут. Но чтобы так?! Это была нота жизни. Так кричат роженицы.
Так кричат перелески голые и немые досель кусты, так нам смерть прорезает голос неизведанной чистоты.
Той природе, молчально-чудной, роща, озеро ли, бревно — им позволено слушать, чувствовать, только голоса не дано.
Так кричат в последний и в первый. Это жизнь, удаляясь, пела, вылетая, как из силка, в небосклоны и облака.
Это длилось мгновение, мы окаменели, как в остановившемся кинокадре. Сапог бегущего завгара так и не коснулся земли. Четыре черные дробинки, не долетев, вонзились в воздух.
Он взглянул на нас. И — или это нам показалось над горизонтальными мышцами бегуна, над запекшимися шерстинками шеи блеснуло лицо. Глаза были раскосы и широко расставлены, как на фресках Дионисия. Он взглянул изумленно и разгневанно. Он парил. Как бы слился с криком.
Он повис… С искаженным и светлым ликом, как у ангелов и певиц.
Длинноногий лесной архангел… Плыл туман золотой к лесам. «Охмуряет»,— стрелявший схаркнул. И беззвучно плакал пацан.
Возвращались в ночную пору. Ветер рожу драл, как наждак. Как багровые светофоры, наши лица неслись во мрак.
Андрей Вознесенский 1963
Памятник
Я — памятник отцу, Андрею Николаевичу. Юдоль его отмщу. Счета его оплачиваю. Врагов его казню. Они с детьми своими по тыще раз на дню его повторят имя. От Волги по Юкон пусть будет знаменито, как, цокнув языком, любил он землянику. Он для меня как бог. По своему подобью слепил меня, как мог, и дал свои надбровья. Он жил мужским трудом, в свет превращая воду, считая, что притом хлеб будет и свобода. Я памятник отцу, Андрею Николаевичу, сам в форме отточу, сам рядом врою лавочку. Чтоб кто-то век спустя с сиренью индевеющей нашел плиту «6 а» на старом Новодевичьем. Согбенная юдоль. Угрюмое свечение. Забвенною водой набух костюм вечерний. В душе открылась течь. И утешаться нечем. Прости меня, отец, что памятник не вечен. Я — памятник отцу, Андрею Николаевичу. Я лоб его ношу и жребием своим вмещаю ипостась, что не досталась кладбищу, — Отец — Дух — Сын.
Андрей Вознесенский
Параболическая баллада
Судьба, как ракета, летит по параболе Обычно — во мраке и реже — по радуге.
Жил огненно-рыжий художник Гоген, Богема, а в прошлом — торговый агент. Чтоб в Лувр королевский попасть из Монмартра, Он дал кругаля через Яву с Суматрой! Унесся, забыв сумасшествие денег, Кудахтанье жен, духоту академий. Он преодолел тяготенье земное. Жрецы гоготали за кружкой пивною: »Прямая — короче, парабола — круче, Не лучше ль скопировать райские кущи?»
А он уносился ракетой ревущей Сквозь ветер, срывающий фалды и уши. И в Лувр он попал не сквозь главный порог — Параболой гневно пробив потолок! Идут к своим правдам, по-разному храбро, Червяк — через щель, человек — по параболе.
Жила-была девочка рядом в квартале. Мы с нею учились, зачеты сдавали. Куда ж я уехал! И черт меня нес Меж грузных тбилисских двусмысленных звезд! Прости мне дурацкую эту параболу. Простывшие плечики в черном парадном… О, как ты звенела во мраке Вселенной Упруго и прямо — как прутик антенны! А я все лечу, приземляясь по ним — Земным и озябшим твоим позывным. Как трудно дается нам эта парабола!..
Сметая каноны, прогнозы, параграфы, Несутся искусство, любовь и история — По параболической траектории!
В Сибирь уезжает он нынешней ночью.
А может быть, все же прямая — короче?
Андрей вознесенский 1959
Париж без рифм
Париж скребут. Париж парадят. Бьют пескоструйным аппаратом, Матрон эпохи рококо продраивает душ Шарко!
И я изрек: «Как это нужно — содрать с предметов слой наружный, увидеть мир без оболочек, порочных схем и стен барочных!..»
Я был пророчески смешон, но наш патрон, мадам Ланшон, сказала: «0-ля-ля, мой друг!..» И вдруг — город преобразился, стены исчезли, вернее, стали прозрачными, над улицами, как связки цветных шаров, висели комнаты, каждая освещалась по-разному, внутри, как виноградные косточки, горели фигуры и кровати, вещи сбросили панцири, обложки, оболочки, над столом коричнево изгибался чай, сохраняя форму чайника, и так же, сохраняя форму водопроводной трубы, по потолку бежала круглая серебряная вода,
в соборе Парижской богомагери шла месса, как сквозь аквариум, просвечивали люстры и красные кардиналы, архитектура испарилась, и только круглый витраж розетки почему-то парил над площадью, как знак: «Проезд запрещен», над Лувром из постаментов, как 16 матрасных пружин, дрожали каркасы статуй, пружины были во всем, все тикало, о Париж, мир паутинок, антенн и оголенных проволочек, как ты дрожишь, как тикаешь мотором гоночным, о сердце под лиловой пленочкой, Париж (на месте грудного кармашка, вертикальная, как рыбка, плыла бритва фирмы «Жиллет»)! Париж, как ты раним, Париж, под скорлупою ироничности, под откровенностью, граничащей с незащищенностью, Париж,
в Париже вы одни всегда, хоть никогда не в одиночестве. и в смехе грусть, как в вишне косточка, Париж — горящая вода, Париж, как ты наоборотен, как бел твой Булонский лес, он юн, как купальщицы, бежали розовые собаки, они смущенно обнюхивались, они могли перелиться одна в другую, как шарики ртути, и некто, голый, как змея, промолвил: «чернобурка я»,
шли люди, на месте отвинченных черепов, как птицы в проволочных клетках, свистали мысли,
монахиню смущали мохнатые мужские видения, президент мужского клуба страшился разоблачений (его тайная связь с женой раскрыта, он опозорен), над полисменом ножки реяли, как нимб, в серебряной тарелке плыл шницель над певцом мансард, в башке ОАСа оголтелой Дымился Сартр на сковородке, а Сартр, наш милый Сартр, вдумчив, как кузнечик кроткий, жевал травиночку коктейля, всех этих таинств мудрый дух, в соломинку, как стеклодув, он выдул эти фонари, весь полый город изнутри, и ратуши и бюшери, как радужные пузыри!
Я тормошу его: «Мой Сартр, мой сад, от зим не застекленный, зачем с такой незащищенностью шары мгновенные летят?
Как страшно все обнажено, на волоске от ссадин страшных, их даже воздух жжет, как рашпиль, мой Сартр! Вдруг все обречено?!.»
Молчит кузнечик на листке с безумной мукой на лице. Било три… Мы с Ольгой сидели в «Обалделой лошади», в зубах джазиста изгибался звук в форме саксофона, женщина усмехнулась, »Стриптиз так стриптиз»,— сказала женщина, и она стала сдирать с себя не платье, нет,— кожу!— как снимают чулки или трикотажные тренировочные костюмы
— о! о!— последнее, что я помню, это белки, бесстрастно-белые, как изоляторы, на страшном, орущем, огненном лице.
»…Мой друг, растает ваш гляссе…» Париж. Друзья. Сомкнулись стены. А за окном летят в веках мотоциклисты в белых шлемах, как дьяволы в ночных горшках.
Первый лед
Мерзнет девочка в автомате, Прячет в зябкое пальтецо Все в слезах и губной помаде Перемазанное лицо.
Дышит в худенькие ладошки. Пальцы — льдышки. В ушах — сережки.
Ей обратно одной, одной Вдоль по улочке ледяной.
Первый лед. Это в первый раз. Первый лед телефонных фраз.
Мерзлый след на щеках блестит — Первый лед от людских обид.
Андрей Вознесенский 1959
Песня ( Мой моряк…)
Мой моряк, мой супруг незаконный! Я умоляю тебя и кляну — сколько угодно целуй незнакомок. Всех полюби. Но не надо одну.
Это несется в моих телеграммах, стоном пронзит за страною страну. Сколько угодно гости в этих странах. Все полюби. Но не надо одну.
Милый моряк, нагуляешься — свистни. В сладком плену или идя ко дну, сколько угодно шути своей жизнью! Не погуби только нашу — одну.
Песня вечерняя
Ты молилась ли на ночь, береза? Вы молились ли на ночь, запрокинутые озера Сенеж, Свитязь и Нарочь?
Вы молились ли на ночь, соборы Покрова и Успенья? Покурю у забора. Надо, чтобы успели.
Ты молилась ли на ночь, осина? Труд твой будет обильный. Ты молилась, Россия? Как тебя мы любили!
Песчаный человечек
Человек бежит песчаный по дороженьке печальной.
На плечах красиво сшита майка в дырочках, как сито.
Не беги, теряя вес, можешь высыпаться весь!
Но не слышит человек, продолжает быстрый бег.
Подбегает он к Москве — остается ЧЕЛОВЕ…
Губы радостно свело — остается лишь ЧЕЛО…
Майка виснет на плече — от него осталось ЧЕ… . . . . . . . . . . . . . . Человечка нет печального. Есть дороженька песчаная…
Петрарка
Не придумано истинней мига, чем раскрытые наугад — недочитанные, как книга,- разметавшись, любовники спят.