Смерть Пушкина
Хоронила Москва Шукшина, хоронила художника, то есть хоронила Москва мужика и активную совесть.
Он лежал под цветами на треть, недоступный отныне. Он свою удивленную смерть предсказал всенародно в картине.
В каждом городе он лежал на отвесных российских простынках. Называлось не кинозал — просто каждый пришел и простился.
Он сегодняшним дням — как двойник. Когда зябко курил он чинарик, так же зябла, подняв воротник, вся страна в поездах и на нарах.
Он хозяйственно понимал край как дом — где березы и хвойники. Занавесить бы черным Байкал, словно зеркало в доме покойника.
Андрей Вознесенский
Сначала
Достигли ли почестей постных, рука ли гашетку нажала — в любое мгновенье не поздно, начните сначала!
«Двенадцать» часы ваши пробили, но новые есть обороты. ваш поезд расшибся. Попробуйте летать самолетом!
Вы к морю выходите запросто, спине вашей зябко и плоско, как будто отхвачено заступом и брошено к берегу пошлое.
Не те вы учили алфавиты, не те вас кимвалы манили, иными их быть не заставите — ищите иные!
Так Пушкин порвал бы, услышав, что не ядовиты анчары, великое четверостишье и начал сначала!
Начните с бесславья, с безденежья. Злорадствует пусть и ревнует былая твоя и нездешняя — ищите иную.
А прежняя будет товарищем. Не ссорьтесь. Она вам родная. Безумие с ней расставаться, однако
вы прошлой любви не гоните, вы с ней поступите гуманно — как лошадь, ее пристрелите. Не выжить. Не надо обмана.
Сон (Мы снова встретились…)
Мы снова встретились, и нас везла машина грузовая. Влюбились мы — в который раз. Но ты меня не узнавала.
Ты привезла меня домой. Любила и любовь давала. Мы годы прожили с тобой, но ты меня не узнавала!
Сон (Я шел вдоль берега Оби…)
Я шел вдоль берега Оби, я селезню шел параллельно. Я шел вдоль берега любви, и вслед деревни мне ревели.
И параллельно плачу рек, лишенных лаянья собачьего, финально шел XX век, крестами ставни заколачивая.
И в городах, и в хуторах стояли Инги и Устиньи, их жизни, словно вурдалак, слепая высосет пустыня.
Кричала рыба из глубин: «Возьми детей моих в котомку, но только реку не губи! Оставь хоть струйку для потомства».
Я шел меж сосен голубых, фотографируя их лица, как жертву, прежде чем убить, фотографирует убийца.
Стояли русские леса, чуть-чуть подрагивая телом. Они глядели мне в глаза, как человек перед расстрелом.
Дубы глядели на закат. Ни Микеланджело, ни Фидий, никто их краше не создаст. Никто их больше не увидит.
«Окстись, убивец-человек!» — кричали мне, кто были живы. Через мгновение их всех погубят взрывы.
«Окстись, палач зверей и птиц, развившаяся обезьяна! Природы гениальный смысл уничтожаешь ты бездарно».
И я не мог найти Тебя среди абсурдного пространства, и я не мог найти себя, не находил, как ни старался.
Я понял, что не будет лет, не будет века двадцать первого, что времени отныне нет. Оно на полуслове прервано…
Земля пустела, как орех. И кто-то в небе пел про это: «Червь, человечек, короед, какую ты сожрал планету!»
Сообщающийся эскиз
Мы, как сосуды, налиты синим, зеленым, карим, друг в друга сутью, что в нас носили, перетекаем. Ты станешь синей, я стану карим, а мы с тобою непрерывно переливаемы из нас — в другое. В какие ночи, какие виды, чьих астрономищ? Не остановишь — остановите!— не остановишь. Текут дороги, как тесто, город, дома текучи, и чьи-то уши текут, как хобот. А дальше — хуже! А дальше… Все течет. Все изменяется. Одно переходит в другое. Квадраты расползаются в эллипсы. Никелированные спинки кроватей текут, как разварившиеся макароны. Решетки тюрем свисают, как кренделя или аксельбанты. Генри Мур, краснощекий английский ваятель, носился по биллиардному сукну своих подстриженных газонов. Как шары, блистали скульптуры, но они то расплывались, как флюс, то принимали изящные очертания тазобедренных суставов. «Остановитесь!— вопил Мур. — Вы прекрасны!..» — Не останавливались.
По улицам проплыла стайка улыбок.
На мировой арене, обнявшись, пыхтели два борца. Черный и оранжевый. Их груди слиплись. Они стояли, походя сбоку на плоскогубцы, поставленные на попа. Но-о ужас! На оранжевой спине угрожающе проступили черные пятна. Просачивание началось. Изловчившись, оранжевый крутил ухо соперника и сам выл от боли — это было его собственное ухо. Оно перетекло к противнику. Букашкина выпустили. Он вернулся было в бухгалтерию, но не смог ее обнаружить, она, реорганизуясь, принимала новые формы. Дома он не нашел спичек. Спустился ниже этажом. Одолжить. В чужой постели колыхалась мадам Букашкина. «Ты как здесь?» «Сама не знаю — наверно, протекла через потолок». Вероятно, это было правдой. Потому, что на ее разомлевшей коже, как на разогревшемся асфальте, отпечаталась чья-то пятерня с перстнем. И почему-то ступня. Вождь племени Игого-жо искал новые формы перехода от феодализма к капитализму. Все текло вниз, к одному уровню, уровню моря. Обезумевший скульптор носился, лепил, придавая предметам одному ему понятные идеальные очертания, но едва вещи освобождались от его пальцев, как они возвращались к прежним формам, подобно тому, как расправляются грелки или резиновые шарики клизмы.
Лифт стоял вертикально над половодьем, как ферма по колено в воде. «Вверх — вниз!» Он вздымался, как помпа насоса. «Вверх — вниз». Он перекачивал кровь планеты. «Прячьте спички в местах, недоступных детям». Но места переместились и стали доступными. «Вверх — вниз».
Фразы бессильны. Словаслиплисьводну фразу. Согласные растворились. Остались одни гласные. «Оаыу аоии оааоиаые!..» Это уже кричу я. Меня будят. Суют под мышку ледяной градусник. Я с ужасом гляжу на потолок. Он квадратный.
Стеклозавод
Сидят три девы-стеклодувши с шестами, полыми внутри. Их выдуваемые души горят, как бычьи пузыри.
Душа имеет форму шара, имеет форму самовара. Душа — абстракт. Но в смысле формы она дает любую фору!
Марине бы опохмелиться, но на губах ее горит душа пунцовая, как птица, которая не улетит!
Нинель ушла от моториста. Душа высвобождает грудь, вся в предвкушенье материнства, чтоб накормить или вздохнуть.
Уста Фаины из всех алгебр с трудом две буквы назовут, но с уст ее абстрактный ангел отряхивает изумруд!
Дай дуну в дудку, постараюсь. Дай гостю душу показать. Моя душа не состоялась, из формы вырвалась опять.
В век Скайлэба и Байконура смешна кустарность ремесла. О чем, Марина, ты вздохнула? И красный ландыш родился.
Уходят люди и эпохи, но на прилавках хрусталя стоят их крохотные вздохи по три рубля, по два рубля…
О чем, Марина, ты вздохнула? Не знаю. Тело упорхнуло. Душа, плененная в стекле, стенает на моем столе.
Стихи не пишутся — случаются
Стихи не пишутся — случаются, как чувства или же закат. Душа — слепая соучастница. Не написал — случилось так.
Стриптиз
В ревю танцовщица раздевается, дуря… Реву?.. Или режут мне глаза прожектора?
Шарф срывает, шаль срывает, мишуру. Как сдирают с апельсина кожуру.
А в глазах тоска такая, как у птиц. Этот танец называется «стриптиз».
Страшен танец. В баре лысины и свист, Как пиявки, глазки пьяниц налились.
Этот рыжий, как обляпанный желтком, Пневматическим исходит молотком!
Тот, как клоп — апоплексичен и страшон. Апокалипсисом воет саксофон!
Проклинаю твой, Вселенная, масштаб! Марсианское сиянье на мостах, Проклинаю, обожая и дивясь. Проливная пляшет женщина под джаз!..
«Вы Америка?» — спрошу, как идиот. Она сядет, сигаретку разомнет.
«Мальчик,— скажет,— ах, какой у вас акцент! Закажите мне мартини и абсент».
Теряю свою независимость
Теряю свою независимость, поступки мои, верней, видимость поступков моих и суждений уже ощущают уздечку, и что там софизмы нанизывать!
Где прежде так резво бежалось, путь прежний мешает походке, как будто магнитная залежь притягивает подковки! Безволье какое-то, жалость… Куда б ни позвали — пожалуйста, как набережные кокотки.
Какое-то разноголосье, лишившееся дирижера, в душе моей стонет и просит, как гости во время дожора.
И галстук, завязанный фигой, искусства не заменитель. Должны быть известными — книги, а сами вы незнамениты, чем мина скромнее и глуше, тем шире разряд динамита.
Должны быть бессмертными — души, а сами вы смертно-телесны, телевизионные уши не так уже интересны. Должны быть бессмертными рукописи, а думать — кто купит?— бог упаси!
Хочу низложенья просторного всех черт, что приписаны публикой. Монархия первопрестольная в душе уступает республике. Тоскую о милых устоях.
Отказываюсь от затворничества для демократичных забот — жестяной лопатою дворничьей расчищу снежок до ворот.
Есть высшая цель стихотворца — ледок на крылечке оббить, чтоб шли отогреться с морозца и исповеди испить.
Андрей Вознесенский 1974
Тишины
Тишины хочу, тишины… Нервы, что ли, обожжены? Тишины… чтобы тень от сосны, щекоча нас, перемещалась, холодящая словно шалость, вдоль спины, до мизинца ступни, тишины…
звуки будто отключены. Чем назвать твои брови с отливом? Понимание — молчаливо. Тишины.
Звук запаздывает за светом. Слишком часто мы рты разеваем. Настоящее — неназываемо. Надо жить ощущением, цветом.
Кожа тоже ведь человек, с впечатленьями, голосами. Для нее музыкально касанье, как для слуха — поет соловей.
Как живется вам там, болтуны, чай, опять кулуарный авралец? горлопаны не наорались? тишины… Мы в другое погружены. В ход природ неисповедимый, И по едкому запаху дыма Мы поймем, что идут чабаны.
Значит, вечер. Вскипают приварок. Они курят, как тени тихи. И из псов, как из зажигалок, Светят тихие языки.
Андрей Вознесенский 1964